Будущий поэт родился в 1941 году в Москве. Несколько лет семья провела в эвакуации в Новосибирске. Отец Визельтира погиб на фронте. Все это предопределило присутствие в стихах поэта «русской темы», проходящей через все творчество красной нитью.

В 1949 году семья Визельтиров — мать с детьми — переехала в Израиль. Сначала они жили в Нетании, затем в Тель-Авиве. Меир Визельтир учился в Иерусалимском университете, изучал английскую литературу, а также философию и историю.

Первое стихотворение он опубликовал в 1959 году. В 1960-м вместе с поэтессой Й. Волах и поэтом Я. Гурвицем Визельтир примкнул к группе молодых деятелей искусства и литературы — модернистов, искавших новые, более личностные возможности художественного выражения. Визельтир писал стихи, занимался переводами, издательской и редакторской работой, однако все, что он делал в творческом плане, несло на себе печать явной идейной оппозиции ивритской литературе 1950-х годов.

В поэзии Визельтира чрезвычайно силен личностный элемент, форма стихов зачастую сюрреалистична, строки порой лишены знаков препинания. На индивидуальную стилевую манеру Визельтира оказали очевидное влияние русский футуризм и модернистская англо-американская поэзия. Последнее объясняется и тем, что ряд лет поэт прожил в Англии, Франции и США.

Сегодня Меир Визельтир — один из виднейших израильских поэтов, он автор десяти сборников стихов, лауреат ряда национальных и международных литературных премий. В 2003 году поэт посетил Москву как участник Международного биеннале поэзии.

Редакция «Еврейских новостей» знакомит своих читателей с малой частью обширного творчества поэта — стихами, дающими определенное представление о философском психологизме, лиричности и мягком юморе уникальной стилевой манеры этого мастера ивритского слова.

Письмо Достоевскому

Мой господин, будь ты сейчас на небесах,
Общаясь с ангелами,
Иль просто сгнил от времени,
Как прочие твои друзья по карточной игре,
Ты полку целую оставил книг, хороших и не очень.
И наша комната на ту уж непохожа, что до тебя была,
И более похожею не будет, но я
(тобой я раньше упивался, как на пиру, после которого — конец)
Вновь не могу тебя читать, лишь редкие страницы.
Чудно: ведь кровь моя была полна тобой почти до отравленья,
Но разве это только медицинская реакция,
Федор Михайлович? Не верю.
Я не могу отвыкнуть от куренья, умеренного пьянства,
Тем более — от чтенья.
Несвежий запах верности исходит от меня.
И вот лишь редкие твои страницы, что я люблю, —
Не более того.
Возможно, где-то там во мне живет библиотекарь,
Что восстанавливает целиком тебя, лишь я касаюсь тома.
Как тот, кто видит лист и вспоминает кладбище, и свадьбу,
Тот понимает, что и его лицо с тех пор другое…
Однако — молодое.

И все же рваные носки и распоровшиеся нитки
(обвили пальцы ног)
Опять напоминают о тебе.
Не спрашивай меня (я тоже ведь не знаю) почему?
Обилие ассоциаций каждый день рисует облик, что я вижу,
И просит вежливо всех прочих удалиться.

И ты, тебя я временами замечаю средь других.
Однажды навсегда с тобой останусь.
То будет день веселой радости для нас обоих,
И ты, пусть ты со временем сгниешь там, средь других,
Тебя я не оставлю,
И буду радоваться за тебя.

Вот русские придут и в Тель-Авив…

Вот русские придут и в Тель-Авив,
И в сапогах своих рассядутся в буфетах и столовых,
И вытрут пот с затылка, с подбородка
(На всех платков не хватит!),
И улицы в парковки превратятся,
Заставленные их машинами.

«Здравствуй, Наташа!
Ну, до чего же жаркая страна —
День целый хочется мне пить.
Мы захватили их совсем легко
И очень быстро:
Меж первым и вторым письмом сумели все закончить.
Теперь сидим и ждем.
Уж очень жарко, и особливо — днем».

На базах будут новые порядки
(большие кучи мусора — знамен, военной формы).
Обилие казалось бы ненужного
Заставит их вначале растеряться.

«Привет, Наташа.
Скучная работа…
Стараюсь дольше задержаться ночью,
Чтоб позже лечь и в полдень лишь проснуться.
Душ принимаю трижды в день.
Пока, Наташа.
Ваньку поцелуй».

Когда же русские придут и в Тель-Авив,
Их генералы взглянут строго
На новых подчиненных.
Однако не страшись, народ мой, —
Жить можно и при русских.

«Наташа, здравствуй!
Ваньку крепко поцелуй».

Отрывок из автобиографии, 1945-1949

Кто сказал, что ветры — это не транспорт
Кто сказал, что ветры — это не транспорт
Несли меня ветры из России
Несли меня ветры из России
Через голубую Ривьеру
Через Германию с ее разрушенными домами
В Хайфу.

На рынке, в лагере Боаха Вальхайм,
Мой шурин продавал американский кофе,
Оптом продавал американский кофе
И делал доллары,
Зеленые-зеленые,
Маленькие и изящные, как сны в детстве.
Эти зеленые доллары правят всем
В этом мире
Моего шурина.

Отец мой похоронку получил…

Отец мой похоронку получил
Из Красной армии.
Ансамбль Красной армии
И в годину суровую
Частенько выпускал пластинку новую —
Молчать не может лира
Ни в дни войны, ни в годы мира.

Иерусалим 3000

Иерусалим, скамья из камня, наверное, для Б-га,
Но там сидит не Б-г…
На той скамье из камня светлого сидит
Торговец всякой мелочью, он мусульманин.
Хотя сидит неловко, лишь чуть присев.
Еще сидит монашка полненькая и как бы грезит.
Предавшись грезам, она свято верит,
Что обручился с ней тот молодой еврей,
Которого потом распяли…
Но и она сидит неловко, на краю.
А вот посередине, вольготно развалившись
И широко расставив ноги, сидит наш Эхуд Ольмерт. На правое колено он усадил старую куклу
(Хасид из Польши, на нем и лапсердак и штраймл —
Напоминанье о черте оседлости).
На левое — фигурку Ашторет (понятно, копия),
Ее на время дал Музей Израиля.
За поясом у мэра пистолет
Чуть оттопыривает полу пиджака.
Хасид и Ашторет явно не ладят меж собою.
Араб скрипит зубами, но держится прилично,
Кивает головой, приветствуя соседей.
«Шалом, шалом», — бормочет и монашка.
Ну, и наш Ольмерт тоже:
Хоть ему холодно, там, снизу, от скамьи,
Зато на сердце жарко.
Мэр улыбается от уха и до уха…