— Юрий, скажи для начала, сколько у тебя детей?

— Прошу не делить — где чьи и кто от какого брака. Ведь можно быть биологическим отцом, а можно просто отцом. У меня двое детей от первого брака и двое от третьего. Младшей моей девочке, Катеньке, 4 года, старшей 18, а от второго брака детей у меня не было.

— А сейчас ты в Москве гостишь у первой жены?

— Ты что, с ума сошел! Считаешь, что я вместо гостиниц по женам разъезжаю?

— Бывает и такое.

— Нет, просто у Леночки, с которой мы вместе почти уже 10 лет, есть здесь квартира, она москвичка. Так что, слава Б-гу, в Москву мы в гости не приезжаем, а живем почти на два дома. Я здесь дома и в гостях одновременно.

— Ну как ты, питерец, можешь чувствовать в Москве себя дома?

— Я обожаю Москву, я же учился здесь. Но я ее совершенно не знал. Отучился в ГИТИСе 4 года и, казалось бы, прожил лучшее время, есть что вспомнить, а Москву не знал совершенно. Ведь ездил я только от метро “Рижская”, от Трифоновки, где было общежитие, до ГИТИСа. И еще знал адреса нескольких театров, в которые от ГИТИСа ходил пешком. Вот и вся Москва. Но я Москву безумно люблю. У меня друзья почти все в Москве, но, к сожалению, видимся мы с ними по-московски, то есть в кафе, в ресторанчиках. Правда, есть один человек, который обожает, чтобы только к нему приехали, — Тигран Кеосаян. Он ненавидит где-то пересекаться.

— Ну это армянское гостеприимство!

— Да, он всегда, когда придешь к нему, обязательно что-то готовит. Или его жена Алена. Какое-то время я Москву стал предпочитать Питеру. Мне нравилось, что в столице почти везде можно вкусно поесть. В Питере же прайс не играет вообще никакой роли, потому что этот город выше жратвы, хотя цены-то те же, что во многих московских ресторанах, только невкусно. Но в московской суете и со здешним отношением к деньгам я бы никогда не смог снять “Городок”. Ведь эта программа получилась абсолютно антипродюсерская, мелодичная, почти ручная. Она получилась каким-то неправильным путем.

— Юр, а 15 лет для программы — не очень большой срок?

— У меня был период, когда я об этом задумывался, но это случилось значительно раньше, лет шесть назад. Тогда у нас возникло ощущение, что мы не очень понимаем, куда двигаться и зачем. Какая-то стагнация произошла. А потом появились авторы, и передача обрела второе дыхание. Вскоре я понял, что с “Городком” очень интересно стареть… Нет, лучше сказать — проживать жизнь. Она может быть подчинена не только интересам зрителя, прежде всего она интересна нам. По большому счету она вообще придумана для себя и про себя. И нам стало интересней жить вместе с “Городком” и стариться вместе с ним.

— Но телевидение — жестокая вещь, и, если что-то туда не вписывается, оно быстро все это выбрасывает.

— Можно быть очень узнаваемым человеком, можно быть очень популярным, уважаемым, но вот добиться того, чтобы тебя любили благодаря ТВ, — это самое-самое трудное. Я не хочу называть одного сверхмедийного ведущего с его легкоузнаваемой скороговоркой, с его роскошными часами, стилистами и всем остальным, который, безусловно, высокопрофессиональный человек… Но, мне кажется, он не понимает одной вещи: если завтра он уйдет, на Красной площади пикеты не появятся и “Останкино” не заблокируют зрители с криками: “Где ты, наш единственный?”. А вот любви на телевидении добились не очень многие люди. Мне кажется, что нас — любят.

— Илья Олейников для тебя кто?

— Илья для меня человек, благодаря которому полностью изменилась моя жизнь, и если бы не произошло этой встречи, то я не знаю, что бы со мной было. Конечно, он для меня партнер. Удивительный артист, с которым мне очень интересно быть в кадре. Наши отношения могут складываться по-разному, мы — два медведя, 15 лет живущие в одной берлоге. Но ты включаешь кассету и спрашиваешь себя трезво, в здравом уме: кто бы мог быть в этой конкретной истории, на этом месте, в этой паре с тобой рядом вместо него? И не находишь ответа, имея перед глазами массу роскошных актеров, каждый из которых в отдельности может быть лучше, чем Юрий Стоянов и Илья Олейников в своем деле. Илья — мой родственник в профессии.

— Но вы-то не молодеете. В прошлый юбилей вам было 100, теперь 110. И ведь поодиночке уже отмечать не получится, вы же сиамские близнецы.

— Нет, мы отметим, конечно же, поодиночке, это семейная история. Само 10 июля мы друг другу не отдаем. Я свой день рождения отмечу в Одессе с мамой и с теми друзьями, кто захочет ко мне туда прилететь. Илюша отметит дома, в Питере. Конечно, наша задача — поздравить друг друга раньше, чем это сделает кто-нибудь, и не дай Б-же опоздаешь, сразу оскорбимся. А то, бывало, позвонит он мне, а я ему: ну спасибо, Илюша, до тебя уже человек пять поздравили. Ну а осенью, когда закончится сезон отпусков, нам не избежать какого-то совместного празднования.

— Наверное, Кремлевский дворец съездов уже по вам плачет?

— Боюсь, что это так. Хотя хотелось бы принципиально избежать назначенных телевидением друзей.

— Это нелегко.

— И да и нет. Легко, потому что большинство из близких мне людей действительно любит нашу передачу, но очень хотелось, чтобы зритель почувствовал, кого любим мы.

— Да, скажи, кто твой друг… И кого же ты хотел бы у вас увидеть на юбилее?

— Если мы говорим, что это концерт, а не просто застолье, то, конечно, хотел бы видеть, безусловно, Жванецкого. И увижу. Хотел бы видеть Витюшу Сухорукова, моего однокурсника, не знаю, в каком качестве, мне абсолютно все равно. Тиграна Кеосаяна, Сашу Цекало, Игоря Золотовицкого… Это очень разные люди, не все форматные для телеконцерта, но это неважно. А что я люблю слушать, смотреть — это совсем отдельный список, но я над ним думаю. А разве можно себе представить, что не вышла бы Анжелика Варум и не спела совершенно уникальную песню “Городок”, подслушанную нами в ларьке возле Кузнечного рынка в 1993 году и вышедшую в эфир с магнитной кассеты за 10 рублей? Маму хотел бы видеть в зале, детей своих. Но вот если бы мне сказали: “Вы знаете, у вас на вечере споет Дима Билан, так нужно”…

— Ты бы скандал устроил?

— Никакого скандала! Я бы просто подошел к Диме Билану и сказал: “Дим, я однажды слышал, как ты без фонограммы, живьем, спел песню “Прекрасное далеко, не будь ко мне жестоко”… Когда я это услышал, то был удивлен невероятно, и не только прекрасными голосовыми данными этого мальчика, а тем, как все было спето, с каким-то надрывом невероятным. Вот ее бы я и попросил спеть.

— Юр, ты 17 лет провел в знаменитом БДТ. Когда ты ушел на телевидение, за глаза тебя называли неудавшимся актером. Но ты-то всем уже доказал, что артист от Б-га. А если бы ты остался в театре, что с тобой сейчас бы было?

— Я с ужасом об этом думаю. Много есть людей, которые остались, и это их крест, как в том монологе: “Неси свой крест и веруй”. И они несут и веруют. Но не дай бог, чтобы это было про меня — придите в театр и умрите в нем. Я безумно люблю театр. И очень много лет ждал своей роли и прожил свою жизнь в театре, как мне кажется, очень порядочно. Ни разу в жизни я не сделал чего-то для получения роли, чтобы мне было стыдно. А это означает, что я не сделал ничего для того, чтобы получить роль. Если я мало играл, то что — я был говно, значит, был бездарен? Но ведь это неправда! Не мог же я вдруг с нуля, в 33 года, в “Городке”, стать артистом — так не бывает. Я обязан театру не набором ролей, не карьерой, а тем, что там люди были фантастические, с которыми я общался, режиссер, за спиной которого я сидел иногда в десяти метрах. Но я думаю, что театр все-таки не увидел меня, не захотел рисковать, а работал на потоке, на конвейере. И когда сейчас артисты говорят: “Да это ваше телевидение — завод”, я говорю: “А вы были не завод, вы что, лабораторией были, даже при Товстоногове, вы что там выращивали, экспериментировали, пылинки сдували?” Там было жесточайшее и, говоря сегодняшним языком, очень форматное производство: получил роль, вышел, выдал сразу — молодец, не выдал — пошел в... И вот на этом заводе у меня не получилось.

— Но ты же там Моцарта все-таки сыграл в “Амадеусе”.

— Это ничего не изменило в моей карьере. После Моцарта я не получил ни одной большой роли. Все пошло по нисходящей. В театр пришел Тимур Чхеидзе. Сначала я у него сыграл небольшую, но интересную роль в “Салемских колдуньях”, потом человека со скрипкой в пьесе “Любовь под вязами”. Для того чтобы выскочить со скрипкой в этой роли на пять минут, мне пришлось летом истязать весь дом, всех моих соседей и с нуля научиться играть на скрипке. До сих пор не понимаю, зачем это было нужно и почему не скрипач играл, а я. А после этого я получил роль, которая начиналась с ремарки: “Входит Обноскин с гитарой”. Когда я это прочитал, то на следующий день положил заявление. А если бы я не положил это заявление об уходе, не встретился бы с Илюшей, то не знаю, что бы со мной сейчас было. Я просто был бы человеком, влачащим жалкое существование, абсолютно нереализованным, обиженным на весь мир, начиная с соседа по гримерке и кончая руководством страны, потому что тогда и Путин был бы виноват, что я выношу чай на сцену и мне не дают ролей. Но если уж я пришел на ТВ, то начал заново всему учиться и не стеснялся это делать. Я занимался любой работой, мне было интересно все: какие лампы, какие приборы, способы монтажа, склеек, и не поверхностно, а с полным погружением. Я будто сел в подводную лодку и поплыл.

— Совсем недавно умер Кирилл Юрьевич Лавров. Какие у тебя о нем остались воспоминания?

— Когда Кириллу Юрьевичу исполнилось 80, на юбилее со сцены он сказал: “Говорят, что в каждом возрасте есть своя прелесть. Это неправда, ничего хорошего в том, что мне 80 лет, нет. Старость — это очень тяжелое бремя”. И после того как он это сказал, почему-то стал мне намного ближе, теплее как-то.

— Ты сказал, что пришел на ТВ по любви. За это время ты его не разлюбил?

— Если бы разлюбил, то сразу бы ушел. Это мой характер. Я не могу заниматься тем, что не люблю. На сегодняшний день я бы нашел, куда уйти. Если в кино меня не очень ждут как актера, то я бы занялся режиссурой, продюсированием. Но чтобы не кокетничать и не лукавить, хочу сказать: у меня есть семья, есть люди, за которых я отвечаю в этой жизни. Я не имею права, чтобы в какой-то момент их жизнь стала непредсказуемой и чтобы она в качественном плане изменилась. У меня в семье целый гарем, четыре женщины, а я один мужик.

— Юр, у тебя третий брак, но это ни о чем не говорит: постоянный ли ты, непостоянный. Это просто жизнь…

— Я Постоянов! Понимаешь, когда ты приходишь домой и сверху по лестнице бежит девочка, которой 4 года и 2 месяца и которую зовут Катя, и когда все девочки выстраиваются в ряд для того, чтобы тебя поцеловать, когда ты видишь, что тебя действительно любят и для этого не надо играть, — ничего, кроме хорошего, быть не может. Менять можно только их жизнь в лучшую сторону, а не свою. Это очень серьезный выбор, к которому я долго шел. Я очень боюсь много и хорошо об этом рассказывать, потому что о любви и о Б-ге поменьше надо говорить, побольше думать.

— Но скажи, пожалуйста, с Ильей твой союз еще надолго?

— Если представить, что на следующий день после нашего юбилея вдруг твой друг-партнер тебе скажет: “Ты знаешь, мы отпраздновали, а теперь я ухожу в композиторы”... Вряд ли. Скорее возможен другой вариант: когда мы вместе в один день скажем друг другу: “Знаешь, старик, мне кажется, наша передача становится мемориальной. Это такой проект памяти. Давай красиво уйдем”. Нужно ли оставаться памятниками или уйти живыми людьми? Может быть, когда-нибудь это и произойдет. Хотелось бы, чтоб как можно позже…

Илья Олейников: “Я никогда бы не смог сыграть постельную сцену”

— Илья, вас с Юрой уже воспринимают как одно целое, не знаю, к счастью для тебя или к сожалению. Что ты думаешь по этому поводу?

— Когда меня спрашивают, а где второй, я говорю: ну отстал где-то, потерялся по дороге. Но сейчас все-таки у нас есть отдельные проекты, и меня с Юрой потихонечку стали уже разделять.

— Ну слава Б-гу. А сам-то как думаешь — чем вы похожи с Юрой и чем отличаетесь?

— Дело в том, что мы ничем не похожи с ним вообще.

— Да ладно.

— Клянусь! Несмотря на то, что у нас с ним один день рождения, мы абсолютно два полярных человека.

— Но вот можно про тебя сказать, что ты очень добрый, а Юра, наоборот, злой?

— Нет, он не злой, он очень импульсивный и нервный. Заводной. На съемках Юра может визжать, орать так, что тем, кто смотрит со стороны, немного неуютно. Просто он так к работе относится, переживает и совершенно забывает, что где-то рядом находятся какие-то другие люди.

— То есть он Карабас-Барабас, ну а ты кто? Буратино?

— Я для него не Буратино, а равноценный партнер, поэтому все эти крики проходят мимо меня.

— И ты спокоен как слон?

— Это только видимость. Может, я не такой “испанец”, но…

— …но под маской ягненка скрывается волк?

— Я человек достаточно равнодушный к тому, что происходит вокруг меня, кроме моей семьи, которую я безумно люблю, и Юры. Хотя, если кто-то ко мне обращается, я стараюсь помочь чем могу — иногда деньгами, иногда еще большими деньгами. Но по сути своей, к сожалению, я пофигист.

— Тебе по типажу все время приходится играть либо мужика-рохлю, либо мелкого жулика. Почему тебя не видят в других образах?

— Зато в “Тайском вояже” я играю рабочего дядьку, который из своей деревни подался в Таиланд и очень там преображается. А он-то не рохля и не жулик. Или в спектакле “Месье Амедей” есть история превращения учителя французского языка в пенсионера-мафиозо, и зрители тащатся от этой перемены.

— Но ты не герой-любовник?

— Абсолютно нет, я никогда не смог бы сыграть постельную сцену, во всяком случае всерьез. Ну разве что какую-нибудь шебутную любовь, где мало чего получается. А всерьез, как Дуглас с Шерон Стоун в “Основном инстинкте”, — никогда в жизни.

— Да ты еще просто не знаешь до конца своих возможностей!

— Нет, вот эти возможности я знаю. Тут сразу начнется такая комедия…

— …положений.

— В прямом смысле этого слова. По Камасутре.

— То есть ты такой смешливый товарищ.

— В постели?

— Где угодно, может, и в постели тоже.

— Одно дело, когда ты занимаешься сексом в жизни, и совсем другое — когда ты это делаешь на экране и играешь какую-то роль. Есть фактура, от которой никуда не уйти. Да я не думаю, что и Юра в постельной сцене будет очень убедителен и сексуален.

— А по жизни ты смешливый человек?

— Нет, я очень грустный. Периодически ухожу в себя и нахожу там массу негативных для себя причин, которые вызывают у меня иногда депрессию. При всем внешнем благополучии я все-таки подвержен самокопанию. А это отвратительно.

— И как ты с этим борешься? Алкоголь присутствует или Юра тебя вытаскивает?

— Алкоголь вообще не присутствует. Он только усугубляет. Я с этим давным-давно завязал. А с Юрой мы и так встречаемся восемь дней в неделю.

— Он тебе еще не надоел?

— Нет, конечно, ну о чем ты говоришь?

— Так бывает, ты знаешь.

— Да практически всегда так и бывает. Это правило, а не исключение. Но мы как-то сумели сохранить между собой теплые отношения. Хотя иногда всякое происходит. Но эти разрывы быстро заканчиваются.

— В кино какая у тебя любимая роль?

— У меня их три. Спившийся писатель в фильме “Колхоз интертеймент”, потом Римский в “Мастере и Маргарите”, и третий — Степаныч из того самого “Тайского вояжа”.

— А Киса Воробьянинов тебе не понравился в твоем исполнении?

— Там просто фильм был неудачный, но Киса у меня получился очень даже симпатичным. Во всяком случае мне за него совершенно не стыдно.

— Да, с Гурченко у тебя вообще была классная сцена.

— С Гурченко не может быть по-другому, она сама такая актриса, что с ней не захочешь, а сыграешь так, как надо. Мы с ней познакомились за час до съемок, нам надо было играть любовную сцену, а мы совсем не знали, как это сделать. Присутствовал элементарный зажим, причем, как ни странно, не только у меня, но и у нее. И вот в процессе репетиций, когда мы щупали… не друг друга, а зерно образа, вдруг она подняла ногу, оголила ее и положила на меня. После этого у нас резко возбудилась фантазия, и мы поняли, как это надо играть.

— Ну и как тебе ножка Людмилы Марковны? Возбуждает?

— Не только ножка, но и все остальное. Это совершенно поразительная женщина! Как она умеет жить, как цепляется за жизнь!

— Но зато у Фоменко Остап не вышел.

— С Колей случилась очень странная история. Он должен был сниматься в “9 роте”, более того, был сопродюсером этого фильма. Но почему-то каким-то силовым методом ему приказали сниматься в “12 стульях”. Фоменко поругался с Бондарчуком, сильно это переживал, можно сказать, впал в прострацию, но вынужден был играть Бендера. Он очень не хотел это делать.

— А у тебя были провалы?

— Конечно, вся первая часть моей жизни была одним сплошным провалом. Помню, в 74-м году я приехал из Кишинева в Ленинград, показался в Ленконцерте. Очень там понравился, и худсовету доложили, что сейчас перед ними выступит чуть ли не гений. И тут у меня начался жуткий мандраж. Когда я вышел на сцену, то чувствовал себя каким-то роботом, вообще ничего не соображал, и на нервной почве тараторил так, что сам себя не узнавал. Меня тут же решили уволить. Но я познакомился с Романом Казаковым, которого тоже хотели уволить. Мы попробовали работать в паре и вдруг стали лауреатами на Всероссийском конкурсе артистов эстрады в Москве. Вот тогда мы начали потихонечку двигаться вверх. Потом Рома умер, и уже тогда в моей жизни появился Юра. Хотя поначалу мы друг друга совершенно не понимали, потому что у нас были разные актерские школы. И только года через 3—4 мы спелись. А теперь мы уже вообще ничего не репетируем, чувствуем друг друга на подсознательном уровне. Он читает свой текст, я свой, а потом мы просто выходим и играем.

— Ну а сын твой как поживает?

— В отличие от меня — очень комфортно. У него таких депрессивных состояний не бывает, он молод, здоров, прекрасно себя чувствует. Он ставит перед собой высокие цели. Сейчас Денька написал англоязычный альбом, это совершенно особенная музыка.

— А когда “Чай вдвоем” участвовали в программе “Цирк со звездами”, ты это смотрел?

— А как же! Я знал, что у них будет воздушный номер, и очень беспокоился, ведь они оба весят каждый за сто килограммов. Но Денис мне говорил, что работают они на высоте 4 метра. “Чего ты мне рассказываешь, я же вижу, там ребята поднимаются на все восемь”. — “Это тебе так кажется”, — успокаивал Денис. Передачу снимали за неделю до показа, и потом сын пришел, я спрашиваю: “Ну, какая по-настоящему была высота?” — “Восемь”. Но волноваться уже было поздно.

— Чего бы ты хотел пожелать себе и вам с Юрой?

— Себе я хотел бы пожелать одного — душевного равновесия. А нам — чтобы мы как можно дольше были вместе.