Народные артисты нашего “Городка” отметили юбилей. Илье Олейникову и Юрию Стоянову исполнилось 110 лет. Да, они жили (и живут!) счастливо и родились в один день. С разницей в 10 лет. Вы скажете, что это Пат и Паташон, Тарапунька и Штепсель… Ничего подобного! Стоянов и Олейников хороши каждый сам по себе. Они ведь такие разные. А противоположные полюса притягиваются.

В один из апрельских дней, почти перед самым моим дембелем, личный состав хлебозавода поймал огромную крысу – и не убил ее, а, умело растягивая удовольствие, зверски замучил. В милом развлечении этом участвовал и начальник хлебозавода, лейтенант, который появлялся у нас не часто, но уж зато трезвым – никогда. За полтора года службы я, как и все остальные, навидался немало, но этот случай поразил меня: в вырвавшейся наружу энергии жестокости было что-то символическое.

Мужчина — это ребенок. И просчитать то, что он хочет, проще. Чаще всего он будет хотеть покурить, поесть, посмотреть футбол, сесть за руль автомобиля, поговорить о политике. Он будет хотеть женщину. И чем больше, тем лучше. И если даже не сможет, то будет говорить направо и налево, что их было у него столько, что господи боже мой. Мужчина хочет пострелять. Если не пострелять, то пойти в зал покачаться. И иногда он будет хотеть того, чего хочу я...

Пока наши депутаты путают «фракции» с «корпорацией», а наша сборная — футбол с «туфтаболом», юмористические передачи будут очень востребованы, считают Илья Олейников и Юрий Стоянов.

И только тут до меня дошло, что это допрос. Дивизионный майор знал обо мне все. Перед ним лежала пухленькая папочка-скоросшиватель, и в ней лежали бумажки. Впоследствии я имел возможность в ту папочку заглянуть. Как я получил эту возможность, не скажу – пускай майор, или кто он теперь есть, сам дознается, если хочет: ему за то государство деньги платит. Но, доложу вам, занятие! Если кому приходилось читать доносы на самого себя, он меня поймет!

Прапорщик был гнусен. Его перевод в начальники столовой я могу объяснить только тем, что имущество нашей роты, где он старшинствовал прежде, было им разворовано уже полностью. Интеллект и манеры прапорщика частично подтверждали дарвиновскую теорию происхождения видов. Частично – потому что дальними предками Кротовича были никак не обезьяны: мой выбор колеблется между стегоцефалом и диплодоком. Единственное, что исключено совершенно, – это Б-жественое происхождение.

В медсанбате мне было хорошо. Я понимаю, что рискую потерять читательское доверие; что в этом самом вместе повествования следует припомнить, как тянуло в родную часть к боевым товарищам, как просыпался по ночам от мысли, что они где-то там несут нелегкую службу за меня, но – чего не было, того не было. Не тянуло. Не просыпался. Зато именно в медсанбате мне впервые после призыва захотелось женщину. До этого целых пять месяцев мне хотелось только есть, спать и чтобы ушли вон все мужчины...

В медсанбате мне было хорошо. Я понимаю, что рискую потерять читательское доверие; что в этом самом вместе повествования следует припомнить, как тянуло в родную часть к боевым товарищам, как просыпался по ночам от мысли, что они где-то там несут нелегкую службу за меня, но – чего не было, того не было. Не тянуло. Не просыпался. Зато именно в медсанбате мне впервые после призыва захотелось женщину. До этого целых пять месяцев мне хотелось только есть, спать и чтобы ушли вон все мужчины...

Раньше я ему: «Закрой глаза!» Затыкал уши руками. Жалко его. Синяки у него от пальцев моих. Они его калечат внутри. Я снаружи. — Не смотри! Не слушай! Выйди. Вернись. Нет, выйди — выйди. Сиди. Уйди. Войди-выйди. Не успеваем мы. Затихает он. Прорываются они к нему. И тут же в душу. Сын десяти лет вдруг: «Папа, я голубой?» Дочь: «Папа, меня тянет к маме». К тете. Сына к дяде...

Однажды Светлов с приятелем выбрались из ресторана Центрального Дома Литераторов далеко заполночь. Стоят на Герцена, поддерживая друг друга, чтоб не упасть – ловят такси. А погода мерзкая – снег, дождь, грязь!.. И все такси, как на зло, мимо, мимо… И Светлов, еле ворочая языком, удивленно посетовал: "Ста'гик, смот'ги; такая темень – как они видят, что мы ев'геи!"