С отеческим добродушием, с мудростью психолога, с дерзостью романтика он выстраивает житейскую канву сюжетов, словно по прихоти молодого сердца, которому хочется жить увлеченно, без оглядки, а иногда и без царя в голове.
Но обстоятельства, опыт родительских ошибок и, конечно, авторская воля учат молодняк отличать милосердие от жестокости, благородство от черствости, простоту от прагматизма.
Названия его рассказов и повестей звучат как приглашение к доверительному разговору. Например, “Мой брат играет на кларнете”. В Московском ТЮЗе это сразу оценили и поставили спектакль. А несравненная Лия Ахеджакова зажигала зал своим неукротимым темпераментом. Естественность, веселость общения персонажей, остроумных, дерзких и мечтательных, нравятся издателям ряда стран. Так, Япония выпустила собрание сочинений Алексина, Индия — издала на хинди. 14 книг издано в Китае! Недавно его имя внесено в Международный и Почетный список Х.К.Андерсена.
Больше 10 лет Анатолий Георгиевич Алексин живет в Израиле, но пуповина, связывающая писателя с родиной, не порвалась. В России бурно переиздаются его книги. Только что вышла его книга “Смешилка — это я!”. Повести и остроумны, и современны. Почитав книгу, я рискнула позвонить писателю в Тель-Авив.
— Анатолий Георгиевич, многие в России убеждены, что вы никуда не уезжали, а просто по скромности не появляетесь на литературных тусовках.
— Моя душа находится в Москве. Я — русский писатель, живущий в другой столице. Уехать в Израиль нас принудила медицина: у меня — онкология, а моя жена Татьяна тоже перенесла несколько тяжелейших операций. Здешняя медицина очень много сделала для улучшения нашего самочувствия. Я очень благодарен Израилю за то, что в течение ряда лет нам здесь помогают справиться с очень тяжелой, неизлечимой болезнью.
— И, наверное, вас поддерживают не только врачи, но и незатихающая ваша известность в мире.
— Да, и это тоже. Только что получил премию имени Яноша Корчака в Доме-музее его имени в Иерусалиме. Моя жизнь — это мои повести, мои рассказы. Меня радует, что они переведены в разных странах.
— Вам нравится оформление ваших книг, вышедших в России?
— Очень. Полиграфически они безупречны. Я благодарен издательствам “АСТ”, “Росспэн”, “Детская литература” и “Олма-пресс”.
— Гонорар присылают?
— Да, да. Заключают договор, и все как полагается.
— Не так давно вы отмечали свое 80-летие. Какие мысли одолевали вас в те дни?
— С возрастом все чаще испытываешь необходимость принести покаяние, исправить то, чего, к сожалению, исправить уже невозможно. И прежде всего — покаяние маме. Ведь все мы, что греха таить, перед мамами в чем-нибудь виноваты. Ее давно уже нет… А я все еще мысленно говорю: “Прости меня, мама”. Она рассказывала близким и даже не очень близким, какой у нее заботливый сын: очень хотела, чтобы люди ко мне хорошо относились, чтобы уважали меня. Я старался спасать ее от болезней, от житейских невзгод, торопился выполнить ее нечастые просьбы, а слов покаянных не высказал, хотя они переполняли меня, подступали к горлу. Случалось, забывал позвонить в назначенный час. А мама, словно извиняясь, прощала меня: “Понимаю, ты так занят!” Иногда раздражался по пустякам, а мама стремилась все понять, сделать интересы сына своими: они были для нее подчас выше истины. Если бы можно было сейчас позвонить, прибежать, высказать! Поздно.
— Вы росли в суровое время, полное изломанных судеб и трагедий. Наверное, беда не обошла стороной вашу семью?
— Как ни странно, чем старше становишься, тем чаще вспоминаешь о своем детстве. Детство мое оказалось, увы, очень трудным: я был сыном “врага народа”. Мой отец, участник Гражданской войны, убежденный коммунист, был репрессирован и приговорен к расстрелу. Три с половиной года отсидел в камере смертников. Но приговор не привели в исполнение по жуткой причине: самих следователей отправили на тот свет. Господь спас отца. Он был крупным экономистом, потом-то его орденами награждали…
Не могу не сказать и о том, что отец моей жены Татьяны, приехавший по велению сердца из Германии строить социализм, “достроил” его в вечной мерзлоте Магадана. Он погиб на шахте “Журба” в 37-м, в возрасте Христа. Потом его, конечно, реабилитировали, писали с большим уважением о заслугах крупного ученого.
— Но в этом жутком мраке все-таки были нормальные люди!
— Конечно, в любых условиях, даже в разгул сталинского террора, они оставались людьми. Когда Таниного отца, строителя мостов и заводов, везли в Магадан, он сквозь решетку тюремного вагона выбросил в тайгу, в никуда, письмо жене, написанное на листках папиросной бумаги. И оно дошло! Значит, нашелся человек, который с риском для своей судьбы поднял его и доставил адресату.
И предков моей жены по материнской линии Октябрьская революция не пощадила. Ее дворянская линия восходит аж ко временам Василия Темного, отца Ивана Грозного. В дворянском служивом роду Елчаниновых были высокопоставленные боевые генералы, полковник и любимый Екатериной Великой поэт и драматург, погибший в бою в возрасте 26 лет. Энциклопедия Брокгауза и Ефрона удостоверяет, что среди Елчаниновых был и губернатор киевский и один из создателей города Самары. Был и военный писатель, полковник, публиковавшийся под псевдонимом Егор Егоров. Это был Танин дедушка… Письма Чехова и Горького, одобрявшие его творчество, конфискованы при аресте дедушки. И братья Георгия Елчанинова, генералы-артиллеристы, награжденные Георгиевскими крестами, были либо расстреляны, либо утоплены в Неве.
Танина мама, Мария Георгиевна, официально именовалась, как все уцелевшие дворяне, “лишенкой”, то есть не имела права на образование и занятие мало-мальски значительных должностей. Обо всем этом кошмаре Татьяна рассказала в нашей совместной книге “Террор на пороге”, а затем — в книге воспоминаний “Неужели это было?..”. В книге много фотографий представителей славного дворянского рода, людей высочайшей культуры и благородства.
— Помните ли вы тех, кто впервые вас напечатал?
— Конечно. За мои незрелые стихи и заметки “деткора” ответственный редактор “Пионерской правды” Иван Андреевич Андреев выплачивал мне гонорар, что было для него крайне опасно: я же был несовершеннолетний, к тому же бдительные сотрудники на редакционных летучках восклицали: “Зачем мы публикуем вражеского отпрыска?” Но Иван Андреевич продолжал выписывать мои гонорары на имя литсотрудника, которому доверял, а уж тот тайно вручал гонорар мне. Маленькие, смешные были деньги, но они нам с мамой, уволенной с работы, помогали. Так же, кстати, поступал по отношению ко мне и редактор “Московского комсомольца” Александр Малибашев. Благороднейший был человек, добровольцем ушел на фронт и погиб…
— Парадокс, но в те же жестокие времена толстые журналы разыскивали талантливую молодежь и печатали дебютантов. Какой журнал был к вам особенно добр?
— Очень рад, что 20 моих повестей, прежде чем стать книгами, публиковались в журнале “Юность”. А тираж журнала исчислялся сотнями тысяч. Пригласил меня в журнал выдающийся мастер слова Валентин Катаев. Потом главными редакторами были Борис Полевой и мой закадычный друг Андрей Дементьев. Это при нем тираж “Юности” перешагнул за три миллиона экземпляров. Это он вернул на страницы журнала почти всех так называемых диссидентов, даже повесть о солдате Чонкине Владимира Войновича вопреки цензуре напечатал.
— Андрей Дементьев несколько лет работал в Израиле. Вы встречались?
— Андрей Дмитриевич — один из самых близких моих друзей. Он замечательный поэт, и мы до сих пор дружны. Я был горд другом, когда он за свои стихи стал лауреатом Лермонтовской премии. Уверен, что более высокой награды для русского поэта быть не может.
— На ваш взгляд, чем привлекают читателей ваши книги?
— Главный герой моих произведений — это семья. А человечество как раз и состоит из семей. Через семьи пролегают все основные проблемы — нравственные, социальные, экономические. Я, конечно, не могу оценивать ни свои повести и романы, ни свои пьесы. И сценарии своих фильмов тоже оценивать не имею права. Но мне доставляло удовольствие, что в этих фильмах играли замечательные артисты: Евгений Лебедев, Олег Табаков, Василий Меркурьев, Николай Плотников, Борис Чирков, Вениамин Смехов, Зоя Федорова, Ада Роговцева, Леонид Куравлев, Сергей Филиппов… Приятно произносить эти прекрасные имена.
— Но по вашей повести снимали и телефильм…
— Не забыть мне, как принимали телефильм “Поздний ребенок”. Самая влиятельная теледама нашептывала тогда мне: “Вас исказили! Ваших героев нельзя узнать! Неужели вы это поддержите?” И я поддался. Тем паче что и мне самому показалось, будто в какой-то мере молодой режиссер Константин Ершов предложил мне чужой стиль, чужую манеру. И я, при всем своем мягком характере, не поддержал Костю. Ему была присуждена обидная категория, что ударила по его престижу и, разумеется, по его карману. А вскоре фильм показали по телевидению, и мне сразу позвонил Ираклий Андроников: “Толя, поздравляю тебя!” — “С чем?” — “Как с чем? Только что показали твой замечательный фильм”. — “Это картина режиссера, а не моя. Она вам понравилась?” — “А как она может не понравиться? Это новое слово в кино!”
А через месяц в журнале “Искусство кино” появилось эссе выдающегося режиссера и взыскательнейшего человека Анатолия Эфроса. Он также давал фильму высокую оценку. Картину стали показывать часто. И чем больше я ее смотрел, тем больше она мне нравилась. И мне стало ясно, что эту картину я просто недопонимал. И решил я отправиться в Киев, где жил Костя Ершов, чтобы извиниться, принести покаяние. Сперва позвонил по телефону. Женский голос ответил: “Его нет”. — “А когда он будет?” — “Никогда. Он умер…”
С покаянием и добром надо спешить, чтобы они не остались без адресата!
— В давнюю советскую пору вы были председателем одного из трех жюри на Московском международном кинофестивале. С кем-нибудь из великих встречались?
— В течение 12 дней мне посчастливилось тогда встречаться с Федерико Феллини. Его фильм “Интервью” был выдвинут на премию. И я услышал, как великий режиссер говорил Сергею Герасимову: “Сережа, вы ведь, согласно вашим традициям, присудите мне Гран-при. Раз Феллини приехал, надо… А фильм-то мой ведь не очень. Я уже получил у вас такую награду за “Восемь с половиной” — и хватит”. Но Гран-при ему все-таки присудили.
Мне довелось встречаться и с Пабло Пикассо, и с Марком Шагалом. Что объединяло этих трех великих деятелей культуры? Отсутствие малейших амбиций, высокомерия. В них покоряла доступность, столь изумлявшая меня. Им не надо было доказывать, кто они такие. Это и так все знали.
— Сейчас не модно оглядываться на классиков. И все-таки кого из великих наших писателей особенно цените?
— Мой кумир — Чехов. Его лаконизм поразителен. А какое знание человека!
— В кого из поэтов влюблены?
— В Лермонтова. Помню, как я познакомился в Гурзуфе с Юрием Гагариным — он там отдыхал. Однажды наш звездный путешественник мне признался: “Это не мы, космонавты, первыми увидели, что Земля голубая, — задолго до нас это открыл Лермонтов: “В небесах торжественно и чудно! Спит Земля в сияньи голубом…”
Юрий Алексеевич боготворил Лермонтова. “Космическая поэзия!” — воскликнул он. Послушайте, Наташа, как возвышенно звучит признание лермонтовского Демона:
Тебя я, вольный сын эфира,
Возьму в надзвездные края;
И будешь ты царицей мира,
Подруга первая моя…
Алексин восторженно повторял слово волшебной звучности: “НадзвЕздные”, выделяя ударную гласную “е”.
— Мой первый редактор Константин Паустовский утверждал, что великая русская проза началась с “Героя нашего времени”. Помню слова крупнейшего пушкиниста Сергея Михайловича Бонди о Лермонтове: “Он даже не гений. Это посланец Бога на земле”.
— Анатолий Георгиевич, не буду вас больше утомлять своими расспросами, но скажите: в теплом и целительном далеке о каких местах вы скучаете?
— Очень скучаю по Москве. Я ведь мальчик арбатских переулков. Наш Филипповский переулок выходит на Власьевский, ведущий к Арбатской площади. Я учился в средней школе, бывшей Медведевской гимназии, в Староконюшенном переулке. Огромный привет Москве, москвичам. Совсем неважно, где живет писатель, хоть на необитаемом острове. Сердце мое остается в Москве.
|
